ТРАП
Трёп сна Июля 17.
В чем, по вашему мнению, принципиальная разница между старым добрым трапом-лестницей и современным телескопическим трапом-кишкой?
Я открыл глаза. Вопрос, выудивший меня из паутины дремы, вероятно принадлежал даме в кресле напротив. Признаюсь, атмосфера полумрака амстердамского лаунжа авиакомпании KLM, где мягкий серый ковер с орнаментом из белых самолетов, напоминавших то ли поле алгебраических плюсов, то ли бесконечное кладбище с крестами, шоколадная обивка мягких кресел, вселяющих в пассажиров, ожидающих своей очереди погружения в барокамеру самолета, надежду на сон и отдых, плотно закрытые жалюзи-шторы, имитирующие благородное дерево, превращающие пространство лаунжа в шкатулку для дорогих часов, не предполагала бесед на подобные темы.
Выбираясь из неожиданного пробуждения, я рассматривал незваную гостью моего сна.
Деловая женщина не самого нежного возраста, — пятьдесят или шестьдесят зим запечатлели на ее лице свой утомительный путь. Шум и суета, казалось, останавливались в ее присутствии, чтобы не нарушить ауру меланхолического достоинства, которое окутывало ее, как саван.
Ее фигура, когда-то носившая изящный изгиб юности, теперь обмякла под тяжестью лет, но расправленные плечи с суровой настойчивостью декларировали привычку переносить жизненные испытания с непоколебимой решимостью. Ее наряд, строгий и тщательно подобранный, говорил о жизни, проведенной в гонке за богатством и стилем, которую она к старости выиграла. Костюм Dior, сочетая в себе энергию черного цвета и элегантность нюдовых тонов нешироких полос, образующих клетку, скрывал компрометирующие нюансы возраста, подчеркивая свободу и непринужденную уверенность, завоеванную на полях жизненных сражений.
Некогда впечатляющая красота ее лица нашла убежище под вуалью тонких морщин. Ее нос, орлиной формы, казалось, смотрел на мир с презрением, в то время как губы, когда-то склонные изгибаться от смеха, теперь были запечатаны в загадочную линию. Глаза, тронутые тенями, храня историю тысячи вздохов и непролитых слез, были наполнены глубокой усталостью, которая сопровождает жизнь, проведенную в холодных объятиях одиночества.
Ее поза обнаруживала надменность, как будто весь мир был всего лишь ступенькой на ее пути к чему-то большему. Ее ноги не спускались с кресла в застенчивом сплетении, а упирались в пол изящными кариатидами, заявляя о властной способности распрямиться в любой момент. Каблуки ее безупречных черных туфель от Chanel глубоко вминали в ковер орнамент белых самолетов, демонстрируя властную претензию на землю, по которой она ступала.
И все же при всей властности и гордости, исходившей от ее позы, появлялось ощущение хрупкой оболочки, охраняющей ее сердце, израненное сожалениями и воспоминаниями о моментах, потерянных в неумолимом движении времени.
Разбудившая меня дама представляла собой живой парадокс, одновременно демонстрируя силу, с которой нужно считаться, и одинокую душу, плывущую по течению в море собственной меланхолии. В своем одиночестве, в одиночестве, которое цеплялось за нее, как тень, она находила утешение в горькой симфонии своих мыслей. И по мере того, как она двигалась по миру, симфония отчаяния и гордости смешивалась, создавая ауру, которая в равной степени очаровывала и отталкивала.
Не знаю, сколько прошло времени с момента пробуждения, но я не мог вспомнить вопрос, которым она меня разбудила.
— Что вы сказали? — озадаченно пробубнил я, чтобы сказать хоть что-то, когда наши взгляды встретились.
— Удивительно, как эволюция чего-то столь же простого, как трап, может отражать сложный танец между прогрессом и изоляцией в нашем современном мире. Возьмем, к примеру, старый добрый трап в виде лестницы и постмодернистскую кишку телескопического перехода.
Ее голос был негромким и убаюкивающе певучим; я даже успел удивиться, как она смогла этой тишиной докричаться до меня во сне.
— Переход от лестницы к телескопическому трапу просто этап технического прогресса. Это новый уровень комфорта. Вместо столкновения лицом к лицу со стихиями природы, дождя, проливающего вас до нитки, крио-пыток морозом и снегом, ветра, срывающего шляпы, и шума аэродрома в ушах нам предложили удобство закрытого трапа, который защищает от хаоса внешнего мира.
Мне казалось, что я слышу себя словно со стороны, и от этого фраза для меня как слушателя прозвучала немного высокопарно.
Собеседница на мгновенье улыбнулась краешками губ, вновь приняв серьезное выражение лица, но я успел подумать: как же она, должно быть, красиво смеялась в молодости.
— Да, именно так, — продолжила дама. — С телескопическим трапом вы избавлены от необходимости шагать в неизвестность, поднимаясь по ступеням с трепетом и волнением — на высоту крыльев ожидающего вас самолета. Ваше сердце теперь не колотится, когда вы шаг за шагом должны восходить к открытой двери воздушного «Титаника», глотая напоследок свежий воздух. Вместо этого нас замуровали в герметичном пузыре, похожем на подземный переход, между терминалом и салоном авиалайнера, лишив связи с внешним миром.
Пространство между нами окутала эфемерная пауза, во время которой я подбирал слова. Тишина казалось, отражала волны ее настроения. Я заметил мерцание эмоций в ее глазах, ощущая, что в этот подвешенный момент диалога закружились невысказанные воспоминания и недосказанные чувства, несущие на себе груз, который невозможно было передать словами.
— Этот переход как будто говорит о стремлении современного человека к безопасности и отрешенности от беспорядка реальности. Телескопический трап становится каналом для бесшовного существования, замкнутой реальностью, где внешние условия неспособны создать хаос.
Я — тот, что смотрел на себя со стороны, — приподнял бровь от удивления найденной мной формулировки и показал большой палец себе в кресле.
— Тем не менее, хотя он предлагает удобство и изоляцию, разве он не воплощает в себе ироничное разделение? — ответила дама, посмотрев на меня-наблюдателя. — Парадокс связи и изоляции, когда можно пересечь мир и никогда по-настоящему не прикоснуться к нему. Мы создали транспортное средство, которое по своей сути скрывает само путешествие, сводя впечатления к проблескам неосязаемых открыток через иллюминаторы.
Я начал замечать, что всё вокруг меня замедлилось, свет стал глуше и в пространстве лаунжа наступила вязкая тишина.
— То есть вы хотите сказать, что телескопический трап заключает в себе парадоксы нашего современного мира — наше стремление к комфорту, наше стремление к дистанции от дискомфорта и наше одновременное стремление к подлинному взаимодействию. Это визуальная метафора нашего амбивалентного отношения к взаимосвязанной, но разделенной жизни, которую мы ведем.
Я-наблюдатель оглянулся по сторонам в надежде увидеть одобрительные взгляды или, чего уж там, аплодисменты от уровня дискуссии о метафизике трапа, но в этот момент в пространстве были только я-наблюдатель, я в кресле и дама в Диоре.
— Всё верно, — ответила незнакомка и посмотрела на меня в кресле, — этот телескопический переход отражает суть человеческого состояния в его самой современной форме. Мы сменили интуитивный подъем по лестнице на иллюзию бесшовности, сменив тактильное противостояние на приглушенные объятия стекла, пластика и металла.
— Интересно вы его инкапсулировали. Телескопический трап — это не просто механизм транспортировки; это, по вашему мнению, комментарий к отношениям человека с прогрессом, технологиями и стремлению к связи с миром, где изоляция может скрываться за самыми передовыми инновациями.
Я в кресле, открыв рот, слушал себя-наблюдателя.
— Совершенно верно, в этом телескопическом трапе мы видим слои нашего существования, завуалированные истины под поверхностью. Как и наш собственный опыт — это история, рассказанная фрагментами бесшовной интерпретации от рождения до точки диалога.
Пока мы говорили, метафорический трап превратился в мост, соединяющий меня в кресле и меня-наблюдателя через границы времени и текста, — трап к абсолютной ясности и глубокой тайны.
Эти рассуждения, казалось, заполнили меня целиком, не оставив места для чего-то еще. С лежащего на полу серого ковра один за другим стали взлетать белые самолеты, постепенно превращаясь в огромную стаю птиц, скоординированно двигающихся в вальсе мурмурации, а черный диоровский костюм дамы начал распадаться в системе времени на нитки, превращаясь в туннель, соединяющий пространство лаунжа и тело самолета, трансформируя все в подземное метро, где каждый вагон, включая тот, что был в моей голове, становился миром сам по себе.
И в тот момент, когда эта метафизическая симфония как будто дошла до последней ноты, мое внимание переключилось. Разными голосами, раз за разом все громче и отчетливей повторялось:
«Самолет Malaysia Airlines, на борту которого находились 295 человек, потерпел крушение на Украине. Самолет следовал рейсом из Амстердама в Куала-Лумпур. По некоторым сообщениям, он был сбит».
Я открыл глаза. Кресло напротив меня было пустым. Вокруг растерянные, бледные лица людей. Экраны телевизоров раз за разом вбивали молотом в пространство лаунжа шокирующую новость.
В небе над Украиной сбит боинг 777 рейса MH17, и все те, кто в нем был, погрузились в бессмертие. Несчастная судьба превратила их в тени, невидимые для глаз, но обретшие вечность.
Трёп сна Августа 17.
— Если бы мечты были осязаемыми, а пространство сновидений и реальности были связаны телескопическим трапом в одно целое, а не разрывались лестницей-Голгофой, смогли бы мы когда-нибудь по-настоящему найти путь назад к тому, что мы считаем реальным?
Голос, приглашающий к диалогу, протягивал мне руку через границы сна и времени, резонировал тонким ритмом, намекающим на понимание истин, выходящих за рамки обыденности.
Я открыл глаза, пробуждаясь от остатков сна, и осознал, что нахожусь в чреве крылатого левиафана, где реальность и иллюзия, казалось, не отличались. Салон самолета, вытянутый трубой, держал в своих объятиях пассажиров, подвешенных между небом и землей. Воздух был пропитан ароматами оттенков кожи, тонкими нотами еды и неоспоримым присутствием человеческой жизни, а едва уловимый гул и вибрация двигателей, казалось, шепчут сказки о далеких и неизведанных землях.
Вдоль салона выстроились кресла, оббитые роскошным бархатом лазурного оттенка, словно острова в архипелаге общего путешествия. Верхние отсеки цепью белых облаков несли груз надежд и мечтаний путешественников в аккуратно уложенной ручной клади.
Мягкий теплый свет заливал пространство, создавая странную атмосферу, в которой не оставалось места теням.
Иллюминаторы — порталы наружу — открывали полотно небес потустороннего мира. Некоторые были задернуты шторами, другие оставаясь открытыми, предлагали заглянуть в бескрайние просторы медленно сгущавшихся сумерек.
— Вы когда-нибудь думали о жизни как о сне? Я имею в виду, что иногда кажется, будто мы все просто персонажи в каком-то запутанном повествовании.
Я повернул голову к соседу, чей наделенный богатым тембром голос обладал успокаивающим действием, как легкий ветерок, проносящийся сквозь вековые деревья, будоража воспоминания и провоцируя размышления.
Рядом со мной сидел человек зрелых лет, его лицо несло на себе груз пережитого опыта. Простой серый двубортный костюм, казалось, разоблачал драпировку его обычной жизни, но единственный знак — его белый клериканский воротничок — бросался в глаза поразительной аномалией, знак пастырского отличия, который превращал его внешность в нечто более торжественное и глубокое.
Возраст этого человека был так же неуловим, как и само время, диапазон от пятидесяти до семидесяти, без шанса распутать замысловатую неопределенность нитей жизни на его лице. Его волосы сияли серебром сумерек, и каждая прядь свидетельствовала о прошедших годах. Глаза, глубоко посаженные и задумчивые, казалось, смотрят на мир, храня секреты из прошлых жизней.
Морщины, выгравированные на его лбу и вокруг глаз, говорили о многом, как строки зачитанной книги, содержащей истории забытого вчерашнего дня. Его облик представлял собой литургию по юношескому духу, сжатому оковами стареющий плоти наблюдателя жизни, принявшего тяжесть ее неизбежного завершения.
Сидя в удобном бархатном кресле у окна иллюминатора, он создавал впечатление отстраненности, как будто мысли его блуждали за пределами боинга. На его пальцах, величаво лежащих на подлокотниках, не было ни колец, ни следов мирских вещей, за исключением часов, скромных кварцевых часов, которые тикали с размеренной покорностью, отсчитывая мгновения, выскальзывающие из его рук.
Он сидел с нераскрытой книгой на коленях, и его взгляд был трапом над пропастью между реальностью и созерцанием. Усталость от мира танцевала на его губах, как будто в них была тайная улыбка, предназначенная для тех, кто украдкой смотрит на хитросплетения существования, прекрасно зная его конечную развязку.
Его грустная улыбка говорила о многом, элегия для еще не написанных страниц, реквием по прожитым и будущим жизням — улыбка, которая была свидетельством глубокой, меланхоличной красоты понимания неизбежной кончины плотской жизни.
Его аура была парадоксальной — смесь безмятежности и меланхолии, мудрости и принятия. Пока облака за окном рисовали на небе свои мимолетные формы, его взгляд оставался неподвижным, проникая сквозь завесу обыденного.
Рядом со мной сидел человек в возрасте и опыте, и его присутствие было пронизано пониманием тайны этого мира, к разгадке которого он пришел каким-то глубоким и невыразимым способом.
— Вы спросили о метафизической сущности трапа? — Я осторожно вступил в диалог, нащупывая слова. — Уж не считаете ли вы, что в перелете из Амстердама в Екатеринбург эта тема уместна? В России, знаете ли, сейчас есть более важные темы.
— Пока мы парим в небе, место есть для любых тем, — с искрой утомленного интереса ответил пастор. — Назовите вопросы, которые, по вашему мнению, актуальней спора о трапах, и я смогу вас разубедить, поскольку дуализм лестницы и трубы сплетает воедино физическое и метафизическое, материальное и неосязаемое.
Мне показалось, что в самолете наступила тишина, словно всё вокруг замерло, вслушиваясь в наш разговор.
Я погрузился в размышления, составляя в голове список вопросов. Время тянулось медленно, а пастор продолжал сидеть молча и неподвижно, глядя в мою сторону, но не на меня.
Вдруг я, но не тот, что сидел в кресле, а тот, что прятался за моей спиной, заговорил, напугав меня, пристегнутого к бархату лазурного оттенка.
— Как бы вы могли, пастор, метафорически сравнить с трапом следующие четыре оппозиции: сон и явь, католицизм и ортодоксальное православие, демократия и тирания, человеческое творчество и искусственный интеллект?
Голос говорившего меня за моей спиной был моим сидящим в кресле. И мысли хоть и были похожи, но я бы ни за что не смог сформулировать их так кратко и ясно. Видимо, услышав мой внутренний растерянный голос, я — тот, что за креслом, — дружески похлопал меня в кресле по плечу.
Пастор, не выразив удивления моему неожиданному дуализму, положил книгу в карман впередистоящего кресла, закрыл шторку иллюминатора и, повернувшись к нам вполоборота, скрестив ладони, спросил:
— Позвольте мне начать?
Я — тот, что в кресле, — борясь с растерянностью, кивнул.
— Итак, уважаемые попутчики. Давайте пройдем лабиринтами смыслов, углубляясь во взаимодействие противоположностей, которые вы имели смелость сформулировать. Позвольте мне провести ваше созерцание через симфонию контрастов, которые формируют наш мир — мир, где даже обыденность раскрывает отголоски глубоких истин.
Рассмотрим, если хотите, сон — царство, в которое мы легко погружаемся, едва закрыв глаза, где яркие моменты жизни разворачиваются в театре нашего разума. Сны — это полная противоположность нашей бодрствующей жизни, где мы непрерывно боремся за выживание, напуганы призраком смерти и зияющей бездной страха безвестности. Во сне мы освобождаемся от этих земных цепей, проваливаясь в потустороннее, изобилующее яркими возможностями.
Католическая церковь, осколок Римской империи, давно отказавшись от брака с государственной властью, является свидетельством человеческих устремлений и преданности вере. Этому противостоит Ортодоксальная Церковь, созданная царями для легитимации своего владычества. Дихотомия веры: одна пропитана духовной преданностью, другая — политическим инструментом для обеспечения контроля. Пропасть между ними отражает вечное перетягивание каната между властью и духовностью.
Демократия, маяк уважения к человеческой жизни, резко контрастирует с тоталитаризмом — сферой, где подданные становятся такими же незначительными, как пыль под пятами императора. Противопоставление свободы и угнетения отражает вечную борьбу между светом и тенью, между святостью индивидуального существования и неумолимым диктатом власти.
Человеческому творчеству, чуду, позволяющему нам скорбеть о добре, противостоит искусственный интеллект — цифровое творение удобства и скорости, но неспособное породить шедевры нашего цивилизационного наследия. Царство творения против царства расчетов — свидетельство способности души преодолевать пределы простых механизмов.
А теперь давайте обратим наш взор на метафору, которая связывает эти оппозиции, — контраст между традиционным самолетным трапом-лестницей и современным телескопическим трапом. Подобно тому, как наше существование борется с двойственностью, полярные конструкции трапов символизируют этот парадокс. Традиционная лестница знакомит нас со стихиями, соединяя нас с землей и небом, отражая напряженность между нашей борьбой и устремлениями. Современный телескопический трап, подобно герметичной камере, заключает нас в пограничное пространство — аллегорию границ наших собственных дихотомий.
Жизнь — это вечный танец противоположностей, симфония, сотканная из нитей контрастов. И когда в следующий раз вы будете двигаться по трапу, эти слова, запечатленные в сознании, как неизгладимые инверсионные следы, оставленные в небе, будут напоминать о загадочной красоте…
— Мужчина, просыпайтесь!!! Мужчина!!! Просыпайтесь!!! Приехали!!!
Я открыл глаза, оценивая пространство, в котором меня застало пробуждение. Такси, ночь и таксист, открыв заднюю дверь, расталкивает мои сновидения.
— Да, да, проснулся, спасибо, извините, тяжелый был день, — забормотал я.
— Ты тоже с этого рейса? — с сочувствием в голосе спросил таксист, помогая мне выйти из машины.
— С какого? — осознавая реальность, но не понимая сути, ответил я вопросом.
— Который отменили из-за поломки двух из трех боингов авиакомпании «Россия». Сотни людей застряли в аэропортах, — подробно начал пояснять таксист.
Я посмотрел вокруг, на серые хрущевки района Жиркомбинат, на черное беззвездное небо, на безлюдный трамвай, уходящий в депо под чечетку стука колес о стыки вечного удивления никогда не соединяющихся рельсов, и ответил.
— Мне кажется, мы все с этого рейса...
Августа 20.
— В чем, по вашему мнению, разница между старой доброй шизофренией и ее имитацией мобилизованными? — вопросил, закончив долгое чтение, словно ища в них тайное послание, заложенное между строк, листов карандашного текста, и убирая их в папку «история болезни», грузный мужчина с добрым выражением лица и холодными глазами. На его белом халате висел бейдж «Врач-психиатр призывной комиссии города Екатеринбург».
— Шизофреник бежит от реальности, а мобик уклоняется от военной обязанности.
Психиатр и военный комиссар смотрели друг на друга сурово и мрачно, сидя в тесном кабинете, обстановка которого не менялась с времен СССР, кроме портретов вождей за спиной ее хозяина. Кабинет военкома веял серьезностью и властью, словно тесная клетка, где принимают решения о судьбе мужчин.
Стол был завален стопками канцелярских папок различной толщины, но с одинаковым атрибутом — на корешках и обложках почерком всех мастей и разного цвета чернилами была надпись: «История болезни», и далее следовали номер и фамилия.
Папку, в которой исчезли листы карандашного текста, врач держал в руках, словно символ власти над чьей-то судьбой. Над чьим-то будущим.
— Шизофрения, — однозначно шизофрения; этому призывнику ни в коем случае нельзя выдавать оружие, — с презрительной интонацией пояснил доктор.
Военный комиссар пристально посмотрел на врача, медленно опуская брови, выражая усталое раздражение.
— Шизофрения, говоришь? Серьезный диагноз, — задумчиво произнес он и жестом указательного пальца попросил передать ему папку. — Андрей Леонидович, двухтысячного года, ссука ктож ему ебтвоюмать придумал легенду косить с этим блять трапом? Что за хуйню он пишет про этот трап блять.
— Взгляни на его профессию, — с безразличием к манерам военкома попросил доктор.
— «Оператор телескопического трапа аэропорта Кольцово», — прочел военком, — ух тыж блять. Трап, значит. Я, конечно, разные истории встречал, но чтобы трап и вот сразу шизофрения — это прям пиздец.
— Возможно, в этом «трапе» он нашел свой символ, свой путь осознания мира, скрытый от нас. — Было видно, что доктору доставляет удовольствие наблюдать, как закипает военком, расцветая солдафонской простотой и жизненной правдой.
— Хуира он нашел демон, а не мира. Он свою философию пусть в жопу себе засунет вместе с этими записульками-хуюльками. — Военком покрылся красными пятнами.
— Согласен, это, конечно, странное зацикливание на трапе. Но и в этой истории есть свой шарм, — ухмыльнулся Психиатр.
— Хуярм тут, а не шарм. Короче, этот треп метафизический забудь блять нахуй и пиши, что здоров. Сегодня 20 августа, а у меня недобор добровольцев блять. Я блять к 1 сентября их не нарожаю нахуй. Годен и пиздец!
— Но ему нельзя оружие давать. — Врач с тревогой посмотрел на военкома.
— Не ссы. Пойдет в морг оператором труповозки блять. Там оружие нахуй не нужно.
Доктор смиренно кивнул, и военком с облегчением опустился на спинку кресла, небрежно бросив на стол папку.
— Трап — Треп — Труп... Трап — Треп — Труп… — блять привязалась сука, — с улыбкой проворчал военком, — ладно, кто у нас следующий?
Трап-Треп — Труп…
Трап…
ТРАП!
ТРАП!!!!
ТРАП!!!!!!!
ТРАП!!!!!!!!!
Андрей, ты что, заснул, что ли?
Звуки рации пронзили сон Андрея.
— Трап! Ответь! Трап! Ответь!
Его веки открылись, и он увидел перед собой привычный пульт управления телескопическим трапом, а в его проеме застыл боинг авиакомпании «Россия».
Между трапом и самолетом зияла пропасть. Через иллюминаторы самолета Андрею было видно, как суетятся, размахивают руками и что-то кричат пассажиры и экипаж, пока трап оставался недосягаемым для них, словно дуализм метафизического парадокса. Пассажиры паниковали от невозможности покинуть барокамеру самолета, но команду на «открыть двери» мог дать только оператор трапа, пристыковав его к фюзеляжу.
Андрей закричал в рацию, придумывая на ходу, что он не спит, что заклинило трап, но он его уже починил, и джойстиком управления двинул трап к самолету. Он медленно приближался к двери боинга, словно винтик в механизме реальной обыденной жизни.
Стыковка, уставшие глаза стюардессы, открывшей дверь.
Растерянные пассажиры проходили мимо Андрея в телескопический коридор — мир вновь стал прежним. Но в голове Андрея все еще звучало эхо сна «Трап — Треп — Труп».
Звучали обрывки сновидений, метафизические смыслы и сцены, осколки головоломки, соединившиеся ненадолго в целое, но вновь рассыпавшиеся на мозаику реальности и иллюзий. Мир вновь стал обычным трапом между выбором и обманом.
М.П. 25.8.23