Глава 9
Варшава. Берлин. Набоков
2023 г.
Мои утренние сборы в Варшаву прервал неожиданный звонок. Приняв вызов, я поднес трубку к уху и соврал:
— Иван Иваныч? Рад слышать. Чем обязан?
— Многим, — хрюкнула трубка знакомым голосом. — Сына сказал, ты в Риге еще?
— Это правда. Но уже уезжаю.
— И я недалеко. В Малнавском поместье, епт. Надо потолковать, короче. Тебе всего час езды от Риги, жду.
Короткие гудки в трубке загудели раньше, чем я успел возразить. В этом был весь Иван Иваныч.
За завтраком я вбил название поместья в поисковик. История оказалась чрезвычайно интересной. В 1941 году немецкая армия организовала в Малнавском поместье временный штаб группы армий «Север», а в июне сюда приехал сам «австрийский художник». Там якобы он встретился с военным командованием и спустя несколько часов покинул поместье, но запомнил его — и через два года начал строить там личный «бункер», примерно в 70 метрах от главного дома. Но так и не успел его закончить.
Так оно и стояло до наших дней, брошенное и забытое.
Однако, когда я, преодолев два кордона охраны, въехал в поместье, «заброшка» оказалась не просто достроена. Она существенно архитектурно разбухла вширь и ввысь от еврового дождя неизвестного дохерарха.
«Что за богач здесь чудит?» — строчка из «Миллиона алых роз» российской Примадонны мгновенно вырвалась из заскирдованных мешков памяти с заученными в детстве текстами. Припарковав байк на площадке на площадке у балюстрады крыльца, я устремился ко входу. Не успел сделать и трех шагов, как дверь открылась, и наружу вышел Иван Иваныч собственной персоной.
Среднего роста, «плечистый, крепкий», — продолжила память стихами из «Рассказа о неизвестном герое» Маршака — не знай я его возраст, ни за что не дал бы ему паспортные 67 лет. На голове красовался привычный седой «ежик». Спортивный костюм графитового кашемира от Лоры Пьяно (или «Пьяной Лоры», как в шутку итальянский бренд именовали российские селебрити) буржуазно контрастировал с загорелым лицом. Мягко ступая черными бархатными мокасинами с золотой вышивкой «ИИ», «небожитель» подошел ко мне и с хищной улыбкой сказал:
— Ну здорова, бля.
Глядя на меня черными, как вся его жизнь, глазами, Иван Иваныч протянул мне руку. — Пройдемся.
На правом его запястье были огромные часы, вернее кусок белого золота, инкрустированный камнями. Наши ладони сомкнулись. Рукопожатие у отца Глеба до сих пор было крепкое, даже чересчур — словно он давил масло из грецкого ореха, а не здоровался. Я постарался не выказывать смятение от боли в ладони, чтобы не дарить ему повода для усмешки.
Разочарованный, Иван Иванович выпустил мою руку и походкой уставшего Понтия Пилата пошел от здания по аллейке меж двух рядов зеленых кустов, аккуратно стриженных заботливым садовником. Я проследовал за отцом будущего классика русской литературы.
Иван Иваныч не спешил начинать разговор — он лишь мерил аллею шагами и тихо кряхтел.
— Так что стряслось? — решив, что пауза велика даже для шекспировских пьес, спросил я.
— Стряслось, бля… Не, ты сто пудов писатель. — Иван Иваныч даже хрюкнул от удовольствия. — Ниче не стряслось; стряслось бы — не к тебе обратился! С сынишкой че там? Вы тут типа… следы русских литераторов в Европе ищете?
— Вроде того, — неуверенно ответил я.
Понять, что именно про наше путешествие рассказал Глеб, по сложносочиненным фразам Ивана Иваныча было не слишком просто.
— И че, знатно наследили они в Европе, эти литераторы? — прищурившись, спросил он.
— Можно и так сказать, — туманно ответил я.
Иван Иваныч хмуро покосился на меня, потом на фонтан, до которого мы добрели — и, зачерпнув воды, умыл лицо. Сморгнув, смерил взглядом мраморную деву, которая нянчила младенца в центре фонтана, на всякий случай перекрестился, достал из кармана белоснежный шелковый платок, вытер руки и глубокомысленно изрек:
— Темнишь ты че-то, бля. А Глебка там мается. Не нравится мне его настроение щас. Ох, не нравится. А ты же знаешь, Максик, какой я бываю, когда мне че-то не нравится?
Я кивнул.
— Короче, не расстраивайте парня. Он типа натура творческая, тепличная, епт. Понял?
Я вновь кивнул.
— Как ты там выразился? Чтоб ниче у вас не стряслось, во!
Иван Иваныч громко хохотнул и нарочито аккуратно пару раз хлопнул своей ладонью размером с лопату по моему плечу, словно хотел смахнуть пыль с моей куртки.
— Ну, тут не все от меня зависит, — заметил я осторожно.
— А это меня не ебет, Макс, — равнодушно сказал Иван Иваныч.
Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент у него в кармане зазвонил мобильник. Иван Иваныч достал телефон, глянул на экран и сбросил. Постоял молча секунд десять, потом, словно забыв про меня, развернулся и пошел к зданию. Я провожал его недоуменным взглядом. На полпути Иван Иваныч спохватился, буркнул через плечо:
— Всё, свободен тогда.
И, снова забыв про меня, пошел к своему «бункеру».
Неужели нельзя было сказать все это по телефону, хотел спросить я, но вовремя осекся: получить ответ я бы все равно не смог, а вот выслушать очередную порцию сомнительных острот — запросто.
Поэтому, шагая за ниммотоциклу, я решил утолить другое мое любопытство.
— А что это у вас здесь? — спросил я, показывая на «бункер». — Летняя резиденция?
— Да какая, в пизду, резиденция? — Отец Глеба отмахнулся. — Стартап тут один делаем, епт. Без меня эти кнопкодавы айтишные вообще не шевелятся. Всё, короче, не отвлекай, Макс, Христом-богом заклинаю. Тебе самому ехать же.
— Да, в Варшаву.
— Вот, давай там, полякам привет… и пару высокоточных им в жопу. Бывай!
Иван Иваныч махнул мне на прощание и скрылся в здании «бункера». Окинув Малнавское поместье прощальным взглядом, я отправился в Варшаву. Погода выдалась чудесной, что немного скрасило ощущения от нелепой утренней встречи.
В принципе, понятно, почему он вызвал меня лично, — по телефону такого эффекта не добьешься, любые слова будут звучать недостаточно внушительно. Но неужели Глеб настолько не в себе, что нажаловался папеньке? Вероятно, словесные узоры Богдана больше не имели магического воздействия на будущее светило русской литературы.
Варшава встречала меня ярким летним солнцем, которое освещало невысокие дома по обеим сторонам от дороги. Мимо сновали машины и автобусы, ползали желто-красные гусеницы трамваев, и я, встроившись в неторопливый транспортный поток, вскорости добрался до гостиницы. Несколько часов релакса — и на излете дня я отправился в сигарный лаунж.
Ужин в компании старых друзей возымел на меня поистине терапевтический эффект. Мы общались на самые разные темы, исключив лишь политику, чтобы не портить прекрасный вечер. О настоящей цели путешествия мне рассказывать пока было не с руки, но уклончивый ответ — путешествие по памятным местам великих русских писателей — всех устроил. Польские друзья давно привыкли к моему увлечению литературой, и теперь их было не так просто удивить.
Нет, безусловно, полная история про литкод, духов и экстрасенса Богдана Popoff’а наверняка бы их впечатлила, но я решил приберечь ее на потом.
День без Богдана завершился крепким сном, и наутро, полный сил, я устремился в Германию, чтобы в 17:00 уже быть в Берлине, на Шарлоттенштрассе.
Сидя в лобби отеля Sofitel Berlin Gendarmenmarkt с чашкой кофе, я дожидался мага, но в назначенное время он снова не явился. Правда, на сей раз опоздал всего на тридцать минут и выглядел максимально заряженным — возможно, уже получил живительную звездюлину от Глеба или его папеньки, по телефону.
— Вещи в номер занесу и пойдем, — без лишних прелюдий объявил Богдан и убежал прежде, чем я хоть как-то отреагировал на его слова.
Уже через четверть часа он спустился вниз и заявил:
— Нам надо на Несторштрассе, 22. Это далеко отсюда?
Я вбил в навигатор адрес и через небольшую паузу ответил:
— Почти восемь километров.
Богдан удивленно захлопал глазами, потом скрипнул зубами:
— Похоже, я с отелем напутал. Но ничего. Надо такси брать, значит.
Он явно торопился — что подтверждало мою теорию насчет «тонизирующего» звонка. Даже за такси на улице буквально бежал, едва не оторвав по дороге несчастную лямку «магического» рюкзака.
Когда машина уже везла нас по берлинским улочкам, Богдан позвонил в паб Die Kleine Weltlaterne и на ломаном английском забронировал столик.
Если бы я не знал контекста, решил бы, что ему не терпится выпить немецкого пива. Но по дороге мне удалось прочесть про этот адрес и узнать, что Набоков прожил тут около пяти лет, с 1932 по 1937 год. Здесь же он закончил «Отчаяние» и написал основную часть романа «Дар».
Словом, место казалось вполне себе мистическим — разумеется, если допустить, что потусторонние силы действительно существуют.
Такси высадило нас у входа в паб, над которым темнела стильная вывеска. Название на ней переводилось с немецкого как «Маленький мировой фонарь» — в принципе, вполне подходящее название для дома Набокова.
— Думаешь, разрешат нам там сеанс провести? — спросил я по пути к двери.
— Думаю, тут просто вопрос цены, — проворчал Богдан и, обгоняя меня, первым вошел в паб.
Внутри, в полумраке, темнели пустые столики. Кажется, мы успели приехать раньше, чем берлинские выпивохи решили скрасить окончание дня кружечкой пенного.
Богдан назвал пожилому официанту свое имя, сославшись на резерв столика, и кое-как объяснил, что нам требуется тишина и покой на ближайший час, потому что мы хотим тут немного пообщаться с духом Набокова. Официант, выслушав нас с каменным лицом, ответил:
— Аймомент!
И удалился на кухню — вероятно, для разговора с боссом. Мы же остались у барной стойки, с ленцой разглядывая коллекцию старинных керамических пивных кружек. Впрочем, ожидание не затянулось надолго: вскоре официант вернулся и с надменной улыбкой сообщил, что подобное развлечение в их пабе стоит триста евро.
Богдана это устроило. Распрощавшись с тремя хрустящими зелеными купюрами, он отправился в угол. Я все ждал, что он в спешке просто вывернет рюкзак прямо на стол, но нет — со своим скарбом маг шалить не любил: неторопливо расставил камни и свечи по периметру столешницы, бережно положил перед собой пантограф.
— Телефон — не забыл?
Богдан протянул мне пакет из фольги.
— Все жду, когда Глеб убедит тебя сделать запись, — сказал я, пряча мобильник.
Экстрасенс обжег меня взглядом, буркнул:
— Никогда… Духов злить нельзя… И вообще — не отвлекай. А то сейчас набежит народу…
Он шумно выдохнул, положил обе руки на стальной клюв «пантографа», гаркнул:
— О, дух Набокова, приди!
И зажмурился.
Я по традиции выждал несколько секунд, после чего спросил:
— Вы здесь, Владимир Владимирович?
Богдан открыл один глаз, потом второй, спросил с лукавой полуулыбкой:
— И да, и нет, уважаемый. Одной астральной ногой там, другой здесь… Мы ведь в Берлине, верно?
— Да, верно. По одному из ваших адресов.
— А по какому именно?
— Несторштрассе, 22.
— О, помню, как же. Немало строчек здесь толковых было записано, а сколько было отвергнуто, уже и не счесть… И что же здесь теперь? Не стану тешить себя мыслью, что мне посвятили мемориальную доску, но судьба порой способна удивлять…
— Доска есть, что вы, разве можно было обделить вас?
— Надо же. Ах, видели бы ее Гиппиусы, которые хором, брат и сестра, оба прочили мне безвестную кончину в силу моих скромных литературных качеств…
— Кто-то сомневался в вашем таланте? — удивился я.
— Директор моего училища и его сестра, поэтесса. Какая ирония: они утверждали, что писателем мне не стать, а теперь вы спрашиваете меня, кто они такие… Но оставим злорадство, пусть покоятся с миром. Главное, что потомки меня помнят. Жаль только, современники не оценили по высшему, «нобелевскому», разряду.
Богдан-Набоков расплылся в грустной улыбке, но тут же спохватился и с чуть притворным энтузиазмом сказал:
— Ладно, что́ мы все обо мне, невежливо это и вообще самодовольством попахивает. Может, представитесь? Хотел бы знать, с кем имею честь.
— Максим Привезенцев, писатель-путешественник. Хотел с вами обсудить использование литературного кода.
Богдан-Набоков нахмурился:
— Вас интересует литературный код? Надо же. Право, не стоило ради этого беспокоить человека, погруженного в вечность — такую умиротворяющую, спасительную вечность…
— Но, простите, к кому еще обращаться насчет кода, как не к вам? Вы, кажется, владели им в совершенстве.
— Мне лестно слышать, уважаемый Максим, что мои сочинения даже многие годы спустя все еще способны будоражить умы моих земляков и не только их. Но, вынужден вас разочаровать, я мало что знаю про литературный код в его общепринятом смысле.
— Что вы имеете в виду? — уточнил я.
Богдан-Набоков задумался ненадолго, а потом произнес:
— Видите ли, любезный Максим, в общепринятом смысле литературный код — это некая последовательность верно расставленных слов, правильно размещенных звуков, фактически — этакий трафарет, фонетический или лексический, назовите как хотите, сути это не меняет. В юности я тоже промышлял подобным, но в стихах — например, в «Большой Медведице» — если соединить пропуски ударений в строчках, получится одноименное созвездие. Но все звуки в моих поздних произведениях я расставлял на мой собственный слух, не пытаясь следовать заветам дней минувших. Слова сплетались в странном танце, отчасти похожем на ламбаду, ведь одно цеплялось за другое, но ритм был несколько иной. Если текст — это просто текст, он не литература, ведь литература — это всегда о музыке, если вы понимаете, о чем я.
— Кажется, понимаю, — подумав, ответил я. — Но… вы правда хотите сказать, что не опирались в работе на опыт предков?
— Опирался, разумеется. Но в том лишь смысле, что я пропускал их творения через себя, накапливая знания, а после рождая нечто свое — но подсознательно, безусловно, обращаясь к этой базе снова и снова.
— Почти что нейросеть… — пробормотал я.
Богдан-Набоков вздрогнул. Я подумал, что он сейчас откроет глаза и скажет: «Все, Макс, разоблачил ты меня, это все написано нейросетью».
Но он снова сдержался и лишь сказал:
— Не знаю, о чем вы, Максим, но я пытаюсь донести вам очень простую мысль — на мой взгляд, любые трафареты творчество не поддерживают, а лишь ему вредят. Доверять все-таки стоит себе самому, иначе зачем мы есть у нас самих. И вовсе необязательно для этого погружаться в астрал.
Интересный поворот, подумал я про себя, а вслух спросил:
— А где же тогда искать знаний? Только в книгах предков?
— Отчего же? Есть современники, которые вполне познали код. Мы тут намедни с господами-эмигрантами, Бродским и Довлатовым, обсуждали чудеснейшую вещь — «Доктора Гарина».
— Вы про Сорокина?
— Про него! Отличная вещь, как нашей потусторонней троице показалось. Фрагмент про сон, «Это не я» — просто готовый гимн русскости. Даже Довлатов, известный ворчун, вынужден был признать за этим текстом магию, ту самую, которую дает индивидуально выработанный литературный код, а не трафаретное мышление. Хотелось бы с Сорокиным пообщаться, но всему свое время, пока-то он не с нами тут. А вот у вас, любезный Максим, пока что есть прекрасная возможность.
— Мне доводилось с ним общаться, — признался я. — Правда, на тот момент я еще не был заинтересован в поисках литературного кода. Да и сейчас я ищу его не то чтобы для себя.
— А для кого же? — удивился Богдан-Набоков. — И вообще — как будто это нонсенс, искать за кого-то рабочую литературную формулу. Разве это не называется «литературный негр»?
— О, нет, я не собираюсь писать книгу за другого автора. — Я позволил себе улыбку. — Я здесь за тем самым… трафаретом. Поскольку сам писатель не может сейчас покинуть Россию.
— Он настолько патриот? — удивился Богдан-Набоков.
— Скорей настолько невыездной.
Я ждал, что маг поморщится, но он лишь улыбнулся:
— Ах, обожаю людей, которые все норовят загрести жар чужими руками, а после с большим удовольствием этим пользоваться! С другой стороны, любое производство и есть подобный процесс, где тысячи людей подчас работают днями и ночами, чтобы зарабатывали единицы.
— Вы правы, Владимир Владимирович. Но что насчет трафарета? Простите, если вопрос оскорбляет вас, но, возможно, вы дадите хотя бы направление, где его искать?
— Никаких оскорблений, Максим. Духам трястись о поруганной чести уже бессмысленно. Если ваш компаньон, невыездной писатель, так жаждет освоить трафаретное искусство, даже не знаю, к кому его послать. Не к дешевому же любителю сентенций, Достоевскому… Он, кроме своих любимых детективов, ничего в упор видеть не хотел.
— Мы с ним уже имели честь говорить, — вставил я.
— И, надо понимать, с невеликим толком? — Богдан-Набоков глумливо ухмыльнулся. — Быть может, тогда попробуете пообщаться на сей предмет с Чеховым, где-нибудь в Баден-Бадене? Он, помнится, любил эту идеально выверенную структуру, все его ружья стреляли точными и хлесткими словами. Почти уверен, что от него вы получите, что хотите получить.
Я усмехнулся. Ну ясно. Богдан решил урвать еще кусочек Баден-Бадена, пока терпение Глеба окончательно не лопнуло.
— Тот самый пресловутый трафарет? — спросил я.
— Ну что же вы так, право, — пресловутый… В умелых и талантливых руках он может свернуть горы. А в неумелых это лишь набор малопонятных правил. Ну да вы увидите все сами, если добудете и вручите трафарет вашему невыездному коллеге.
Он улыбнулся, и я улыбнулся в ответ.
— Прощайте, любезный Максим, — сказал Богдан-Набоков, — и всего вам хорошего.
Я не успел ответить — Богдан уже распахнул глаза и с надеждой спросил:
— Ну что? Было?
— Сказал, к Чехову надо ехать.
— Да как так… — довольно искренне расстроился Богдан. — И куда?
— В Баден-Баден.
Маг закрыл глаза рукой и тихо прошептал:
— Твою мать…
Глядя на него, я в очередной раз подумал, что он зря не пошел в актеры.
Официант с двумя кружками пива на подносе немного разрядил обстановку. Оказалось, хозяин решил отблагодарить нас за то, что мы решили провести сеанс именно в его пабе. Я от угощения вежливо отказался, но Богдан непоколебимо опустошил обе кружки и, выдохнув, чуть заплетающимся языком сказал:
— Пойдем.
Спиритическое барахло отправилось обратно в рюкзак. Мы вышли наружу. Пока ловили такси, маг донимал меня вопросами по поводу разговора с Набоковым. Когда мы наконец поймали машину и, добравшись до отеля, присели ненадолго в лобби, Богдан доверительно сообщил мне:
— С Глебом я сам поговорю. Я… обещал ему набрать, как закончим.
Не успел маг, однако, достать телефон, как тот заиграл рингтоном в кармане.
— Глеб, — сказал Богдан, показав мне мобильник.
На экране высвечивалась фотография будущего литературного гения. Я усмехнулся.
— Легок на помине.
Экстрасенс грустно улыбнулся, принял вызов и сказал в трубку:
— Алло. Да, закончили. Нет. Ну, точней, сказал. Но немного.
Я застыл в ожидании кровавой развязки.
Наконец, поюлив немного, Богдан признался Глебу, что Набоков отправил нас на юг Германии, к Чехову.
— Теперь придется в Баден-Баден ехать, — наморщив лоб, сказал маг — с такой интонацией, будто ему никуда ехать не хотелось.
— Какой Баден, блядь? Какой Чехов? — внезапно возопила трубка голосом Глеба — да так яростно, что я и без громкой связи всё услышал. — Ты там охерел, что ли? В Африку там вас никто не отправил, к Гумилеву?!
Богдан залился краской, а я едва сдержал рвущийся наружу смех.
— Так нам ехать? — осторожно уточнил экстрасенс.
Трубка помолчала немного, потом сказала:
— Езжайте. Но если и там ничего не будет, пеняй на себя.
В трубке послышались гудки. Белый как спиритический мел Богдан медленно опустил руку с мобильником и растерянно посмотрел на меня. Я, стараясь сохранять серьезное лицо, произнес:
— Кажется, он начинает что-то подозревать.
Лицо мага перекосила гримаса недовольства, но возмущаться он не стал — лишь проскрипел:
— Будем надеяться, что Чехов нам… поможет. Но если нет… поговорю с Глебом отдельно. Объясню, что уже нельзя прерываться…
— Конечно, нельзя. Мы же еще не все страны посмотрели.
Богдан испепелил меня взглядом и, сквозь зубы пожелав мне хорошего вечера, ушел к себе.
Я же отправился в свой номер и, приняв душ, привычно засел за чатВсемирского. Запрос сформировался несказанно быстро — куда быстрей, чем требовалось автору «Дара», чтобы закончить этот бесспорно выдающийся роман:
«Набоков и Всемирский. Уроки английского от двух друзей по переписке».
И Всемирский снова не подвел — платная версия определенно стоила каждого заплаченного за нее цента…
Максим Привезенцев
Варшава. Берлин. Набоков
2023 г.
Мои утренние сборы в Варшаву прервал неожиданный звонок. Приняв вызов, я поднес трубку к уху и соврал:
— Иван Иваныч? Рад слышать. Чем обязан?
— Многим, — хрюкнула трубка знакомым голосом. — Сына сказал, ты в Риге еще?
— Это правда. Но уже уезжаю.
— И я недалеко. В Малнавском поместье, епт. Надо потолковать, короче. Тебе всего час езды от Риги, жду.
Короткие гудки в трубке загудели раньше, чем я успел возразить. В этом был весь Иван Иваныч.
За завтраком я вбил название поместья в поисковик. История оказалась чрезвычайно интересной. В 1941 году немецкая армия организовала в Малнавском поместье временный штаб группы армий «Север», а в июне сюда приехал сам «австрийский художник». Там якобы он встретился с военным командованием и спустя несколько часов покинул поместье, но запомнил его — и через два года начал строить там личный «бункер», примерно в 70 метрах от главного дома. Но так и не успел его закончить.
Так оно и стояло до наших дней, брошенное и забытое.
Однако, когда я, преодолев два кордона охраны, въехал в поместье, «заброшка» оказалась не просто достроена. Она существенно архитектурно разбухла вширь и ввысь от еврового дождя неизвестного дохерарха.
«Что за богач здесь чудит?» — строчка из «Миллиона алых роз» российской Примадонны мгновенно вырвалась из заскирдованных мешков памяти с заученными в детстве текстами. Припарковав байк на площадке на площадке у балюстрады крыльца, я устремился ко входу. Не успел сделать и трех шагов, как дверь открылась, и наружу вышел Иван Иваныч собственной персоной.
Среднего роста, «плечистый, крепкий», — продолжила память стихами из «Рассказа о неизвестном герое» Маршака — не знай я его возраст, ни за что не дал бы ему паспортные 67 лет. На голове красовался привычный седой «ежик». Спортивный костюм графитового кашемира от Лоры Пьяно (или «Пьяной Лоры», как в шутку итальянский бренд именовали российские селебрити) буржуазно контрастировал с загорелым лицом. Мягко ступая черными бархатными мокасинами с золотой вышивкой «ИИ», «небожитель» подошел ко мне и с хищной улыбкой сказал:
— Ну здорова, бля.
Глядя на меня черными, как вся его жизнь, глазами, Иван Иваныч протянул мне руку. — Пройдемся.
На правом его запястье были огромные часы, вернее кусок белого золота, инкрустированный камнями. Наши ладони сомкнулись. Рукопожатие у отца Глеба до сих пор было крепкое, даже чересчур — словно он давил масло из грецкого ореха, а не здоровался. Я постарался не выказывать смятение от боли в ладони, чтобы не дарить ему повода для усмешки.
Разочарованный, Иван Иванович выпустил мою руку и походкой уставшего Понтия Пилата пошел от здания по аллейке меж двух рядов зеленых кустов, аккуратно стриженных заботливым садовником. Я проследовал за отцом будущего классика русской литературы.
Иван Иваныч не спешил начинать разговор — он лишь мерил аллею шагами и тихо кряхтел.
— Так что стряслось? — решив, что пауза велика даже для шекспировских пьес, спросил я.
— Стряслось, бля… Не, ты сто пудов писатель. — Иван Иваныч даже хрюкнул от удовольствия. — Ниче не стряслось; стряслось бы — не к тебе обратился! С сынишкой че там? Вы тут типа… следы русских литераторов в Европе ищете?
— Вроде того, — неуверенно ответил я.
Понять, что именно про наше путешествие рассказал Глеб, по сложносочиненным фразам Ивана Иваныча было не слишком просто.
— И че, знатно наследили они в Европе, эти литераторы? — прищурившись, спросил он.
— Можно и так сказать, — туманно ответил я.
Иван Иваныч хмуро покосился на меня, потом на фонтан, до которого мы добрели — и, зачерпнув воды, умыл лицо. Сморгнув, смерил взглядом мраморную деву, которая нянчила младенца в центре фонтана, на всякий случай перекрестился, достал из кармана белоснежный шелковый платок, вытер руки и глубокомысленно изрек:
— Темнишь ты че-то, бля. А Глебка там мается. Не нравится мне его настроение щас. Ох, не нравится. А ты же знаешь, Максик, какой я бываю, когда мне че-то не нравится?
Я кивнул.
— Короче, не расстраивайте парня. Он типа натура творческая, тепличная, епт. Понял?
Я вновь кивнул.
— Как ты там выразился? Чтоб ниче у вас не стряслось, во!
Иван Иваныч громко хохотнул и нарочито аккуратно пару раз хлопнул своей ладонью размером с лопату по моему плечу, словно хотел смахнуть пыль с моей куртки.
— Ну, тут не все от меня зависит, — заметил я осторожно.
— А это меня не ебет, Макс, — равнодушно сказал Иван Иваныч.
Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент у него в кармане зазвонил мобильник. Иван Иваныч достал телефон, глянул на экран и сбросил. Постоял молча секунд десять, потом, словно забыв про меня, развернулся и пошел к зданию. Я провожал его недоуменным взглядом. На полпути Иван Иваныч спохватился, буркнул через плечо:
— Всё, свободен тогда.
И, снова забыв про меня, пошел к своему «бункеру».
Неужели нельзя было сказать все это по телефону, хотел спросить я, но вовремя осекся: получить ответ я бы все равно не смог, а вот выслушать очередную порцию сомнительных острот — запросто.
Поэтому, шагая за ниммотоциклу, я решил утолить другое мое любопытство.
— А что это у вас здесь? — спросил я, показывая на «бункер». — Летняя резиденция?
— Да какая, в пизду, резиденция? — Отец Глеба отмахнулся. — Стартап тут один делаем, епт. Без меня эти кнопкодавы айтишные вообще не шевелятся. Всё, короче, не отвлекай, Макс, Христом-богом заклинаю. Тебе самому ехать же.
— Да, в Варшаву.
— Вот, давай там, полякам привет… и пару высокоточных им в жопу. Бывай!
Иван Иваныч махнул мне на прощание и скрылся в здании «бункера». Окинув Малнавское поместье прощальным взглядом, я отправился в Варшаву. Погода выдалась чудесной, что немного скрасило ощущения от нелепой утренней встречи.
В принципе, понятно, почему он вызвал меня лично, — по телефону такого эффекта не добьешься, любые слова будут звучать недостаточно внушительно. Но неужели Глеб настолько не в себе, что нажаловался папеньке? Вероятно, словесные узоры Богдана больше не имели магического воздействия на будущее светило русской литературы.
Варшава встречала меня ярким летним солнцем, которое освещало невысокие дома по обеим сторонам от дороги. Мимо сновали машины и автобусы, ползали желто-красные гусеницы трамваев, и я, встроившись в неторопливый транспортный поток, вскорости добрался до гостиницы. Несколько часов релакса — и на излете дня я отправился в сигарный лаунж.
Ужин в компании старых друзей возымел на меня поистине терапевтический эффект. Мы общались на самые разные темы, исключив лишь политику, чтобы не портить прекрасный вечер. О настоящей цели путешествия мне рассказывать пока было не с руки, но уклончивый ответ — путешествие по памятным местам великих русских писателей — всех устроил. Польские друзья давно привыкли к моему увлечению литературой, и теперь их было не так просто удивить.
Нет, безусловно, полная история про литкод, духов и экстрасенса Богдана Popoff’а наверняка бы их впечатлила, но я решил приберечь ее на потом.
День без Богдана завершился крепким сном, и наутро, полный сил, я устремился в Германию, чтобы в 17:00 уже быть в Берлине, на Шарлоттенштрассе.
Сидя в лобби отеля Sofitel Berlin Gendarmenmarkt с чашкой кофе, я дожидался мага, но в назначенное время он снова не явился. Правда, на сей раз опоздал всего на тридцать минут и выглядел максимально заряженным — возможно, уже получил живительную звездюлину от Глеба или его папеньки, по телефону.
— Вещи в номер занесу и пойдем, — без лишних прелюдий объявил Богдан и убежал прежде, чем я хоть как-то отреагировал на его слова.
Уже через четверть часа он спустился вниз и заявил:
— Нам надо на Несторштрассе, 22. Это далеко отсюда?
Я вбил в навигатор адрес и через небольшую паузу ответил:
— Почти восемь километров.
Богдан удивленно захлопал глазами, потом скрипнул зубами:
— Похоже, я с отелем напутал. Но ничего. Надо такси брать, значит.
Он явно торопился — что подтверждало мою теорию насчет «тонизирующего» звонка. Даже за такси на улице буквально бежал, едва не оторвав по дороге несчастную лямку «магического» рюкзака.
Когда машина уже везла нас по берлинским улочкам, Богдан позвонил в паб Die Kleine Weltlaterne и на ломаном английском забронировал столик.
Если бы я не знал контекста, решил бы, что ему не терпится выпить немецкого пива. Но по дороге мне удалось прочесть про этот адрес и узнать, что Набоков прожил тут около пяти лет, с 1932 по 1937 год. Здесь же он закончил «Отчаяние» и написал основную часть романа «Дар».
Словом, место казалось вполне себе мистическим — разумеется, если допустить, что потусторонние силы действительно существуют.
Такси высадило нас у входа в паб, над которым темнела стильная вывеска. Название на ней переводилось с немецкого как «Маленький мировой фонарь» — в принципе, вполне подходящее название для дома Набокова.
— Думаешь, разрешат нам там сеанс провести? — спросил я по пути к двери.
— Думаю, тут просто вопрос цены, — проворчал Богдан и, обгоняя меня, первым вошел в паб.
Внутри, в полумраке, темнели пустые столики. Кажется, мы успели приехать раньше, чем берлинские выпивохи решили скрасить окончание дня кружечкой пенного.
Богдан назвал пожилому официанту свое имя, сославшись на резерв столика, и кое-как объяснил, что нам требуется тишина и покой на ближайший час, потому что мы хотим тут немного пообщаться с духом Набокова. Официант, выслушав нас с каменным лицом, ответил:
— Аймомент!
И удалился на кухню — вероятно, для разговора с боссом. Мы же остались у барной стойки, с ленцой разглядывая коллекцию старинных керамических пивных кружек. Впрочем, ожидание не затянулось надолго: вскоре официант вернулся и с надменной улыбкой сообщил, что подобное развлечение в их пабе стоит триста евро.
Богдана это устроило. Распрощавшись с тремя хрустящими зелеными купюрами, он отправился в угол. Я все ждал, что он в спешке просто вывернет рюкзак прямо на стол, но нет — со своим скарбом маг шалить не любил: неторопливо расставил камни и свечи по периметру столешницы, бережно положил перед собой пантограф.
— Телефон — не забыл?
Богдан протянул мне пакет из фольги.
— Все жду, когда Глеб убедит тебя сделать запись, — сказал я, пряча мобильник.
Экстрасенс обжег меня взглядом, буркнул:
— Никогда… Духов злить нельзя… И вообще — не отвлекай. А то сейчас набежит народу…
Он шумно выдохнул, положил обе руки на стальной клюв «пантографа», гаркнул:
— О, дух Набокова, приди!
И зажмурился.
Я по традиции выждал несколько секунд, после чего спросил:
— Вы здесь, Владимир Владимирович?
Богдан открыл один глаз, потом второй, спросил с лукавой полуулыбкой:
— И да, и нет, уважаемый. Одной астральной ногой там, другой здесь… Мы ведь в Берлине, верно?
— Да, верно. По одному из ваших адресов.
— А по какому именно?
— Несторштрассе, 22.
— О, помню, как же. Немало строчек здесь толковых было записано, а сколько было отвергнуто, уже и не счесть… И что же здесь теперь? Не стану тешить себя мыслью, что мне посвятили мемориальную доску, но судьба порой способна удивлять…
— Доска есть, что вы, разве можно было обделить вас?
— Надо же. Ах, видели бы ее Гиппиусы, которые хором, брат и сестра, оба прочили мне безвестную кончину в силу моих скромных литературных качеств…
— Кто-то сомневался в вашем таланте? — удивился я.
— Директор моего училища и его сестра, поэтесса. Какая ирония: они утверждали, что писателем мне не стать, а теперь вы спрашиваете меня, кто они такие… Но оставим злорадство, пусть покоятся с миром. Главное, что потомки меня помнят. Жаль только, современники не оценили по высшему, «нобелевскому», разряду.
Богдан-Набоков расплылся в грустной улыбке, но тут же спохватился и с чуть притворным энтузиазмом сказал:
— Ладно, что́ мы все обо мне, невежливо это и вообще самодовольством попахивает. Может, представитесь? Хотел бы знать, с кем имею честь.
— Максим Привезенцев, писатель-путешественник. Хотел с вами обсудить использование литературного кода.
Богдан-Набоков нахмурился:
— Вас интересует литературный код? Надо же. Право, не стоило ради этого беспокоить человека, погруженного в вечность — такую умиротворяющую, спасительную вечность…
— Но, простите, к кому еще обращаться насчет кода, как не к вам? Вы, кажется, владели им в совершенстве.
— Мне лестно слышать, уважаемый Максим, что мои сочинения даже многие годы спустя все еще способны будоражить умы моих земляков и не только их. Но, вынужден вас разочаровать, я мало что знаю про литературный код в его общепринятом смысле.
— Что вы имеете в виду? — уточнил я.
Богдан-Набоков задумался ненадолго, а потом произнес:
— Видите ли, любезный Максим, в общепринятом смысле литературный код — это некая последовательность верно расставленных слов, правильно размещенных звуков, фактически — этакий трафарет, фонетический или лексический, назовите как хотите, сути это не меняет. В юности я тоже промышлял подобным, но в стихах — например, в «Большой Медведице» — если соединить пропуски ударений в строчках, получится одноименное созвездие. Но все звуки в моих поздних произведениях я расставлял на мой собственный слух, не пытаясь следовать заветам дней минувших. Слова сплетались в странном танце, отчасти похожем на ламбаду, ведь одно цеплялось за другое, но ритм был несколько иной. Если текст — это просто текст, он не литература, ведь литература — это всегда о музыке, если вы понимаете, о чем я.
— Кажется, понимаю, — подумав, ответил я. — Но… вы правда хотите сказать, что не опирались в работе на опыт предков?
— Опирался, разумеется. Но в том лишь смысле, что я пропускал их творения через себя, накапливая знания, а после рождая нечто свое — но подсознательно, безусловно, обращаясь к этой базе снова и снова.
— Почти что нейросеть… — пробормотал я.
Богдан-Набоков вздрогнул. Я подумал, что он сейчас откроет глаза и скажет: «Все, Макс, разоблачил ты меня, это все написано нейросетью».
Но он снова сдержался и лишь сказал:
— Не знаю, о чем вы, Максим, но я пытаюсь донести вам очень простую мысль — на мой взгляд, любые трафареты творчество не поддерживают, а лишь ему вредят. Доверять все-таки стоит себе самому, иначе зачем мы есть у нас самих. И вовсе необязательно для этого погружаться в астрал.
Интересный поворот, подумал я про себя, а вслух спросил:
— А где же тогда искать знаний? Только в книгах предков?
— Отчего же? Есть современники, которые вполне познали код. Мы тут намедни с господами-эмигрантами, Бродским и Довлатовым, обсуждали чудеснейшую вещь — «Доктора Гарина».
— Вы про Сорокина?
— Про него! Отличная вещь, как нашей потусторонней троице показалось. Фрагмент про сон, «Это не я» — просто готовый гимн русскости. Даже Довлатов, известный ворчун, вынужден был признать за этим текстом магию, ту самую, которую дает индивидуально выработанный литературный код, а не трафаретное мышление. Хотелось бы с Сорокиным пообщаться, но всему свое время, пока-то он не с нами тут. А вот у вас, любезный Максим, пока что есть прекрасная возможность.
— Мне доводилось с ним общаться, — признался я. — Правда, на тот момент я еще не был заинтересован в поисках литературного кода. Да и сейчас я ищу его не то чтобы для себя.
— А для кого же? — удивился Богдан-Набоков. — И вообще — как будто это нонсенс, искать за кого-то рабочую литературную формулу. Разве это не называется «литературный негр»?
— О, нет, я не собираюсь писать книгу за другого автора. — Я позволил себе улыбку. — Я здесь за тем самым… трафаретом. Поскольку сам писатель не может сейчас покинуть Россию.
— Он настолько патриот? — удивился Богдан-Набоков.
— Скорей настолько невыездной.
Я ждал, что маг поморщится, но он лишь улыбнулся:
— Ах, обожаю людей, которые все норовят загрести жар чужими руками, а после с большим удовольствием этим пользоваться! С другой стороны, любое производство и есть подобный процесс, где тысячи людей подчас работают днями и ночами, чтобы зарабатывали единицы.
— Вы правы, Владимир Владимирович. Но что насчет трафарета? Простите, если вопрос оскорбляет вас, но, возможно, вы дадите хотя бы направление, где его искать?
— Никаких оскорблений, Максим. Духам трястись о поруганной чести уже бессмысленно. Если ваш компаньон, невыездной писатель, так жаждет освоить трафаретное искусство, даже не знаю, к кому его послать. Не к дешевому же любителю сентенций, Достоевскому… Он, кроме своих любимых детективов, ничего в упор видеть не хотел.
— Мы с ним уже имели честь говорить, — вставил я.
— И, надо понимать, с невеликим толком? — Богдан-Набоков глумливо ухмыльнулся. — Быть может, тогда попробуете пообщаться на сей предмет с Чеховым, где-нибудь в Баден-Бадене? Он, помнится, любил эту идеально выверенную структуру, все его ружья стреляли точными и хлесткими словами. Почти уверен, что от него вы получите, что хотите получить.
Я усмехнулся. Ну ясно. Богдан решил урвать еще кусочек Баден-Бадена, пока терпение Глеба окончательно не лопнуло.
— Тот самый пресловутый трафарет? — спросил я.
— Ну что же вы так, право, — пресловутый… В умелых и талантливых руках он может свернуть горы. А в неумелых это лишь набор малопонятных правил. Ну да вы увидите все сами, если добудете и вручите трафарет вашему невыездному коллеге.
Он улыбнулся, и я улыбнулся в ответ.
— Прощайте, любезный Максим, — сказал Богдан-Набоков, — и всего вам хорошего.
Я не успел ответить — Богдан уже распахнул глаза и с надеждой спросил:
— Ну что? Было?
— Сказал, к Чехову надо ехать.
— Да как так… — довольно искренне расстроился Богдан. — И куда?
— В Баден-Баден.
Маг закрыл глаза рукой и тихо прошептал:
— Твою мать…
Глядя на него, я в очередной раз подумал, что он зря не пошел в актеры.
Официант с двумя кружками пива на подносе немного разрядил обстановку. Оказалось, хозяин решил отблагодарить нас за то, что мы решили провести сеанс именно в его пабе. Я от угощения вежливо отказался, но Богдан непоколебимо опустошил обе кружки и, выдохнув, чуть заплетающимся языком сказал:
— Пойдем.
Спиритическое барахло отправилось обратно в рюкзак. Мы вышли наружу. Пока ловили такси, маг донимал меня вопросами по поводу разговора с Набоковым. Когда мы наконец поймали машину и, добравшись до отеля, присели ненадолго в лобби, Богдан доверительно сообщил мне:
— С Глебом я сам поговорю. Я… обещал ему набрать, как закончим.
Не успел маг, однако, достать телефон, как тот заиграл рингтоном в кармане.
— Глеб, — сказал Богдан, показав мне мобильник.
На экране высвечивалась фотография будущего литературного гения. Я усмехнулся.
— Легок на помине.
Экстрасенс грустно улыбнулся, принял вызов и сказал в трубку:
— Алло. Да, закончили. Нет. Ну, точней, сказал. Но немного.
Я застыл в ожидании кровавой развязки.
Наконец, поюлив немного, Богдан признался Глебу, что Набоков отправил нас на юг Германии, к Чехову.
— Теперь придется в Баден-Баден ехать, — наморщив лоб, сказал маг — с такой интонацией, будто ему никуда ехать не хотелось.
— Какой Баден, блядь? Какой Чехов? — внезапно возопила трубка голосом Глеба — да так яростно, что я и без громкой связи всё услышал. — Ты там охерел, что ли? В Африку там вас никто не отправил, к Гумилеву?!
Богдан залился краской, а я едва сдержал рвущийся наружу смех.
— Так нам ехать? — осторожно уточнил экстрасенс.
Трубка помолчала немного, потом сказала:
— Езжайте. Но если и там ничего не будет, пеняй на себя.
В трубке послышались гудки. Белый как спиритический мел Богдан медленно опустил руку с мобильником и растерянно посмотрел на меня. Я, стараясь сохранять серьезное лицо, произнес:
— Кажется, он начинает что-то подозревать.
Лицо мага перекосила гримаса недовольства, но возмущаться он не стал — лишь проскрипел:
— Будем надеяться, что Чехов нам… поможет. Но если нет… поговорю с Глебом отдельно. Объясню, что уже нельзя прерываться…
— Конечно, нельзя. Мы же еще не все страны посмотрели.
Богдан испепелил меня взглядом и, сквозь зубы пожелав мне хорошего вечера, ушел к себе.
Я же отправился в свой номер и, приняв душ, привычно засел за чатВсемирского. Запрос сформировался несказанно быстро — куда быстрей, чем требовалось автору «Дара», чтобы закончить этот бесспорно выдающийся роман:
«Набоков и Всемирский. Уроки английского от двух друзей по переписке».
И Всемирский снова не подвел — платная версия определенно стоила каждого заплаченного за нее цента…
Максим Привезенцев
О книге - https://pontograph.taplink.ws
