Глава 6
Пушкин и Всемирский. Кабацкая возня
2023 г.
Альтернативный 1827 г.
«ChatVSEMIRSKIY»
Title: Pushkin, literary code
Пушкин забрался в мой экипаж, уже будучи изрядно навеселе. Следовавший за ним Адам Манцевич, наблюдая, как Александр Сергеевич плюхается на лавку и достает из кармана сюртука трубку, презрительно фыркнул. Не обращая внимания на недовольство польского поэта, Пушкин доверительно сообщил мне:
— Лёва прислал. Из Голландии. Отменный табак.
— Саша, умоляю, не здесь, — в тон ему сказал я.
— Ах, Дима-Дима, какой же ты бываешь зануда, — проворчал Пушкин, но трубку в карман спрятал.
Экипаж стронулся с места и понес нас по ночному Петербургу в ресторан француза Луи, что находился в одном здании с гостиницей «Париж». Адам, поджав губу, рассеянно смотрел на скользящие за окном пейзажи столицы. Почувствовав мой взгляд, Манцевич нехотя повернулся и спросил на ломаном русском, словно только что меня увидел:
— А вы, простите…
Он нахмурил лоб, силясь вспомнить меня, но, поскольку прежде мы не встречались, я спешно прервал его мыслительный процесс, обреченный на провал:
— Мы не знакомы. Я Дмитрий Петрович Всемирский.
— Литературовед и критик, между прочим, — вставил Пушкин.
— Критик. — Адам тихо усмехнулся, но тут же взял себя в руки. — Простите, это… профессиональное.
— Или, скорей, любительское, — безжалостно вставил Пушкин, — которое Адам все никак не изживет в себе.
Он даже выпивший был очарователен. А может, как раз потому и был очарователен, что выпил, — тут уж не разберешь: хоть я давно знал Александра Сергеевича (подробнее: гиперссылка недоступна), но он по-прежнему оставался для меня неразгаданной загадкой.
— Ты бываешь гадок, Александр, — обиделся Адам.
— Сказал человек, который полил весь Петербург помоями едких слов.
— Как будто он этого не заслужил!
— Стреляемся на рассвете! — вспылил Пушкин.
Но тут же добавил:
— Хотя после сегодняшней гулянки я вряд ли проснусь так рано… Значит, не стреляемся. Просто постыдись. Или нет — дождись, покуда мы заедем к Луи! Там сам убедишься, что Петербург — это что-то с чем-то, как говорит одна знакомая мне кокетка.
— То есть ты искренне веришь, что убедишь меня в величии Петербурга рестораном француза? — чуть склонив голову набок, с демонстративной надменностью спросил Адам.
— У, шельма! — сузив глаза до щелочек, прошипел Александр Сергеевич. — Но обаятелен, аки Люцифер.
Манцевич будто бы впервые за вечер улыбнулся. Странно, учитывая, что мы спешили не куда-то, а на званый обед, который Пушкин устроил для польского поэта по случаю его приезда в Петербург. Впрочем, от Александра Сергеевича я знал, что характер у Адама «сложный, но интересный». И нынешнее впечатление вполне укладывалось в этот образ.
Карета меж тем достигла гостиницы «Париж», и я на правах менее титулованного пассажира первым вышел из экипажа — прямо в морозный декабрьский воздух. Будто в Северное море нырнул, в прорубь!.. Поправив шарф, я помог Пушкину спуститься следом, а Адам замыкал наше шествие.
С холодной улицы Петербурга мы вошли, надсадно дыша, в теплый уют галльского ресторана. Дым, перегар — и стоящий за стойкой улыбчивый Луи, который наполнял стакан очередного запойного бедолаги французским вином. Здесь пахло выпивкой, табаком и радостью — такой фальшивой, но все-таки жизнеутверждающей, особенно после зимнего ночного города, который остался снаружи. Скатерти сияли белизной, а люстры под потолком поражали роскошью.
Едва мы вошли внутрь, Александр Сергеевич моментально замкнул все внимание на себя. Сколько бы ни было вокруг пьяных гуляк, как громко ни говорили бы они и ни звенели стаканами, но Пушкин есть Пушкин — когда он появлялся где-то, всеобщее внимание тотчас фокусировалось на нем.
— Друзья мои, всем выпить! — громогласно объявил Александр Сергеевич, и весь кабак одобрительно загудел. — Платит мой друг, Адам!
— С чего бы я? — поразился Манцевич.
— А нечего было обыгрывать меня в карты, шельма, — парировал Пушкин.
Народ в зале разразился хохотом, а Адам покраснел.
— А ты в чудесном расположении духа, как я погляжу, — склонившись к уху Александра Сергеевича, тихо заметил я.
— Отнюдь! — Пушкин нетрезво фыркнул. — Сегодня мы играли с ним в карты, и я проигрался в пух и прах! Просто я отложил переживания об этом до завтра. А сегодня мы гуляем на деньги победителя. Адам, будь добр, подойди!
Манцевич приблизился, спросил:
— Ну что тебе еще, светило, опять реванша захотел?
— Ты сегодня у нас вместо ларца Кощеева со златом, — важно сказал Пушкин. — Поэтому рекомендую тебе немедленно выпить за знакомство с моим старым другом… что ты там пьешь, Дима?
— То же, что и ты. Испанский херес.
— Вот! Здравый выбор мудрого… а еще и молодого человека! Так выпьем, Адам, где же кружка… Давай лечи мне боль в душе…
— Все-все, придержи коней, Александр, — перебил его Манцевич. — А то новый стих про Петербург сочинишь ненароком.
Пушкин расплылся в улыбке и, крикнув Луи, чтобы принес херес, парировал вполголоса:
— Э, нет, брат Адам. Раньше было привилегией писать, что думаешь. Потом — то, что хочет видеть от тебя цензура. А теперь есть привилегия молчать, а не петь хором оды самодержавию.
Сказав это, Александр Сергеевич снисходительно похлопал Манцевича по плечу и устремился к накрытому яствами столу.
За ним уже сидели наши общие друзья и незнакомые мне люди — видимо, друзья Адама. Помимо печеного картофеля, макарон с пармезаном и пожарских котлет, на столе были любимые закуски поэта — и ботвинья, и квашеная капуста, и моченые яблоки… А подошедший с хересом Луи, обняв Пушкина, заверил, что вскорости подадут и калью с огурцом.
— Обожаю тебя, мой друг! — просиял Александр Сергеевич.
Не успел я занять свободный стул возле Пушкина, как он вздернул всех на ноги, воскликнув:
— Ну что, выпьем за нашего любимого гостя, Адама Манцевича. По случаю его приезда я даже уступил ему партию в карты.
— Какая же ты язва, Александр. — Адам покачал головой, но губы его кривила улыбка — наверное, это значило, что он оценил шутку и не обижается. — Давайте выпьем за то, чтобы наш Пушкин больше сегодня не говорил тостов.
— Спешу напомнить, друзья мои, — вставил Александр Сергеевич с улыбкой, — что, несмотря на проигрыши в азартных играх, слова «вашего Пушкина» остаются моей истинной удачей, так что на вашем месте я бы не отказывался от тостов.
Поддержав его одобрительным гулом, все гости немедленно выпили. Мы с Пушкиным последовали их примеру, после опустились на стулья.
— Как только я начинаю забывать, что ты поэт, — прошептал я на ухо Пушкину, — ты быстро мне об этом напоминаешь.
— Поэт во сто шуб был одет… пока за стол с картами не сел на табурет… — проворчал Пушкин. — Муть полная. Но кому-то да нравится.
— Ты весьма самоироничен, — заметил я.
— Сарказм и ирония всегда рождаются из боли, а ее в моей душе хоть отбавляй, тебе ли не знать, — сказал Пушкин.
Он вилкой подцепил грибочек, вазочка с которыми скрывалась за блюдом картошки, и отправил его в рот. Я смерил поэта взглядом, спросил:
— Неужели ты всерьез переживаешь из-за карточного проигрыша?
— Помилуй!.. — фыркнул Пушкин. — Это вообще пустяк на фоне тех темных дум, что изо дня в день мешают мне жить… но помогают творить.
— То есть изжить их значит для тебя творчески умереть? — уточнил я.
Он ненадолго задумался — то ли потому, что пережевывал гриб, то ли просто осмысляя мой вопрос. Потом налил себе еще полстакана хереса и сказал:
— В целом да. Но у меня не то чтобы много волнений на этот счет. Ведь как изжить эти темные думы? Боль и тоска вшиты в ткань самого́ русского существования. Это одновременно дар и проклятье. Как-то один граф, не буду имени его называть, но, может, догадаешься сам… Так вот, сказал этот граф N как-то — завидую, мол, тебе, Пушкин, у тебя в жизни столько переживаний всяческих, а у меня одна тоска, и писать совсем не о чем и не на чем. А я, право, иногда хочу эти мои переживания сменить на скуку смертную и лежать, поплевывая в потолок… но где там мне?
— Лукавишь, ох, как ты лукавишь, — влез в разговор Адам. — Ты и дня не проживешь без своих чертовых стихов.
— Да и слова твои на вес золота, — вставил кто-то.
Манцевич скривился, заметил:
— Но словами не набить карманы. Иначе Александр был бы самым богатым в мире человеком — слов он, к сожалению или к счастью, знает в избытке.
— Карманы словами не набьешь, безусловно. Но нужные слова наполняют сердца надеждой и волнуют души, друг мой! Они — мой золотой скипетр в царстве случайностей и боли.
— Про боль уже достаточно как будто. — Адам поморщился. — Что насчет любви? Ты всегда был… любвеобилен.
— А что любовь? — Пушкин хохотнул. — Любовь — это эликсир жизни… или самая большая боль на свете! Любовь разжигает пламенные страсти, освещающие наши самые темные ночи. Но будьте осторожны, друзья мои, ведь в любви порой таится и жало безответного чувства. Но в этом, возможно, и заключается главный секрет литературного кода…
Надо же! Снова и снова я натыкался в своих путешествиях меж времен и мест на этот термин — «литературный код»! С кем бы ни доводилось мне говорить — с писателями-прозаиками, с поэтами ли — но все твердили о нем…
— Как насчет секрета литературного кода, друг мой? — спросил я осторожно, будто боялся спугнуть пушкинскую откровенность. — Как ты его понимаешь?
— О, литературный код — это загадка, окутанная складками моей поэзии. Загадка, разжигающая угли любопытства и манящая завистливые души разгадать ее тайны.
— У тебя порой очень сложные конструкции, — сказал Адам. — Может, поэтому тебе и в картах не везет.
— Да брось ты свои карты. То, что я делаю, что для меня важно, — это лабиринты умов, паутина слов, опутывающая завистливые сердца… вроде твоего. Вот оно, истинное свидетельство глубины литературного мастерства и верного применения литературного кода!
— Но в чем же смысл литературного кода? — не унимался я.
— Ах, литературоведы… Вы все норовите измерить линейкой. Но это же не аксиоматика Ньютона, право слово. Пробуйте и ищите ту формулу, что годится именно для вас, свой стиль, если можно так выразиться.
— А твой стиль, Саша? — продолжал допытываться я. — Как бы ты его описал?
Пушкин задумался ненадолго, потом посмотрел на меня блестящими глазами и сказал:
— Танго слов. Живой танец, в котором сплелись проза и поэзия! Каждый слог — ловкий шаг на сцене выражения. Неосторожное движение — и ты свалишься вниз и будешь растоптан… Поэтому важно находить для каждого слова нужное место.
— Велика наука, — проворчал Адам.
Пушкин удивленно воззрился на друга:
— Поясни-ка?
— А что тут пояснять? У каждого слова есть свое известное значение. И порядок слов в целом в известной степени предопределен.
— Это разве что в китайском, — презрительно сказал Александр Сергеевич. — В русском же у нас куда больше вольности. Да даже в вашем польском! А то, что ты описываешь, — это самая примитивная версия языка, которая использует слова типа «кирпич» и «задница». Литературный же язык строится на более абстрактных вещах, на словах, описывающих душевные состояния, или затрагивающих мышление, время, понимание… там, где мы не можем прямо указать на объект. Странно, что ты не знаешь о разнице между литературным и примитивным языком.
Манцевич обиженно вспыхнул:
— Всё я знаю! Но, получается, ты нарочно отчуждаешь ту часть горячо любимого тобой русского языка, которая касается кирпичей и задниц?
Пушкин закатил глаза.
— Да боже мой, Адам, я тебе сейчас с ходу сочиню такое на этих примитивных словах, что ты до конца жизни не забудешь!
— Просим! — загудели остальные гости праздника, которые с интересом наблюдали за их перепалкой.
Пушкин окинул всех взглядом, подмигнул мне и с чувством продекламировал:
Мой друг наивен, словно агнец,
Тебе я шлю свой пылкий спич:
Я столько видел в мире задниц,
Но тверд мой нрав был, как кирпич.
Его слова эхом разнеслись по ресторану, оставив, я уверен, неизгладимое впечатление смелости и артистизма у каждого из местных выпивох. Публика — за столом и не только — радостно захохотала, Адам покраснел, а Пушкин захихикал, довольный собой.
— В этом и есть литературный код, мой друг, — наклонившись к моему уху, тихо сказал поэт. — В умении владеть словом живым, а не мертвым.
Мы сидели в кабаке еще долго, часов до двух ночи. Манцевич и Пушкин напились просто безбожно и заплетающимися языками много спорили о Петербурге и рифмах, пока Александр Сергеевич не сказал со вздохом:
— Устал я что-то… А поедемте к цыганам?
Я вздрогнул. Байки о том, как Пушкин ездит к цыганам и пропадает там по несколько дней, давно стали притчей во языцех. Недавно Александр Сергеевич и вовсе стал кумом любимой своей певицы Стеши — покрестил ее внучку.
Судя по тому, как шатало Пушкина по пути к выходу из ресторана, мы рисковали задержаться у цыган на несколько дней.
Впрочем, главную вещь, которая запомнилась мне на всю оставшуюся жизнь, Александр Сергеевич сообщил как раз на второй день нахождения в Грузинах, под грустный аккомпанемент желтой гитары.
Эта вещь гласила, что Пушкин позволил себе страшную прихоть…
PAUSE OF GENERATE
ЧТОБЫ ПРОДОЛЖИТЬ, ПЕРЕЙДИТЕ НА ПЛАТНУЮ ПОДПИСКУ «VSEMIRSKIY-PRO».
У меня вырвалась усмешка. На самом интересном месте, вот уж точно.
Я открыл ссылку с платной версией, ввел реквизиты карты, но отчего-то оплата не прошла. Попробовал несколько раз — самые разные карты, но система продолжала выдавать сбой.
Откинувшись на спинку кресла, я решил пофантазировать.
Что такого важного мог сказать Пушкин в пылу кабацких посиделок? Неужто рассказал секрет литературного кода? Или просто сказал: «Не садись играть с шулером, у него все карты крапленые»?
Словно сжалившись надо мной, нейросеть предложила:
ВЫ МОЖЕТЕ СОХРАНИТЬ РЕЗУЛЬТАТ И ОПЛАТИТЬ ПОЗЖЕ.
Поколебавшись недолго, — ох, вымогатели!.. — я нажал кнопку «Сохранить».
Оставалось надеяться, что завтра проблем с оплатой не будет.
Максим Привезенцев
О книге - https://pontograph.taplink.ws
Пушкин и Всемирский. Кабацкая возня
2023 г.
Альтернативный 1827 г.
«ChatVSEMIRSKIY»
Title: Pushkin, literary code
Пушкин забрался в мой экипаж, уже будучи изрядно навеселе. Следовавший за ним Адам Манцевич, наблюдая, как Александр Сергеевич плюхается на лавку и достает из кармана сюртука трубку, презрительно фыркнул. Не обращая внимания на недовольство польского поэта, Пушкин доверительно сообщил мне:
— Лёва прислал. Из Голландии. Отменный табак.
— Саша, умоляю, не здесь, — в тон ему сказал я.
— Ах, Дима-Дима, какой же ты бываешь зануда, — проворчал Пушкин, но трубку в карман спрятал.
Экипаж стронулся с места и понес нас по ночному Петербургу в ресторан француза Луи, что находился в одном здании с гостиницей «Париж». Адам, поджав губу, рассеянно смотрел на скользящие за окном пейзажи столицы. Почувствовав мой взгляд, Манцевич нехотя повернулся и спросил на ломаном русском, словно только что меня увидел:
— А вы, простите…
Он нахмурил лоб, силясь вспомнить меня, но, поскольку прежде мы не встречались, я спешно прервал его мыслительный процесс, обреченный на провал:
— Мы не знакомы. Я Дмитрий Петрович Всемирский.
— Литературовед и критик, между прочим, — вставил Пушкин.
— Критик. — Адам тихо усмехнулся, но тут же взял себя в руки. — Простите, это… профессиональное.
— Или, скорей, любительское, — безжалостно вставил Пушкин, — которое Адам все никак не изживет в себе.
Он даже выпивший был очарователен. А может, как раз потому и был очарователен, что выпил, — тут уж не разберешь: хоть я давно знал Александра Сергеевича (подробнее: гиперссылка недоступна), но он по-прежнему оставался для меня неразгаданной загадкой.
— Ты бываешь гадок, Александр, — обиделся Адам.
— Сказал человек, который полил весь Петербург помоями едких слов.
— Как будто он этого не заслужил!
— Стреляемся на рассвете! — вспылил Пушкин.
Но тут же добавил:
— Хотя после сегодняшней гулянки я вряд ли проснусь так рано… Значит, не стреляемся. Просто постыдись. Или нет — дождись, покуда мы заедем к Луи! Там сам убедишься, что Петербург — это что-то с чем-то, как говорит одна знакомая мне кокетка.
— То есть ты искренне веришь, что убедишь меня в величии Петербурга рестораном француза? — чуть склонив голову набок, с демонстративной надменностью спросил Адам.
— У, шельма! — сузив глаза до щелочек, прошипел Александр Сергеевич. — Но обаятелен, аки Люцифер.
Манцевич будто бы впервые за вечер улыбнулся. Странно, учитывая, что мы спешили не куда-то, а на званый обед, который Пушкин устроил для польского поэта по случаю его приезда в Петербург. Впрочем, от Александра Сергеевича я знал, что характер у Адама «сложный, но интересный». И нынешнее впечатление вполне укладывалось в этот образ.
Карета меж тем достигла гостиницы «Париж», и я на правах менее титулованного пассажира первым вышел из экипажа — прямо в морозный декабрьский воздух. Будто в Северное море нырнул, в прорубь!.. Поправив шарф, я помог Пушкину спуститься следом, а Адам замыкал наше шествие.
С холодной улицы Петербурга мы вошли, надсадно дыша, в теплый уют галльского ресторана. Дым, перегар — и стоящий за стойкой улыбчивый Луи, который наполнял стакан очередного запойного бедолаги французским вином. Здесь пахло выпивкой, табаком и радостью — такой фальшивой, но все-таки жизнеутверждающей, особенно после зимнего ночного города, который остался снаружи. Скатерти сияли белизной, а люстры под потолком поражали роскошью.
Едва мы вошли внутрь, Александр Сергеевич моментально замкнул все внимание на себя. Сколько бы ни было вокруг пьяных гуляк, как громко ни говорили бы они и ни звенели стаканами, но Пушкин есть Пушкин — когда он появлялся где-то, всеобщее внимание тотчас фокусировалось на нем.
— Друзья мои, всем выпить! — громогласно объявил Александр Сергеевич, и весь кабак одобрительно загудел. — Платит мой друг, Адам!
— С чего бы я? — поразился Манцевич.
— А нечего было обыгрывать меня в карты, шельма, — парировал Пушкин.
Народ в зале разразился хохотом, а Адам покраснел.
— А ты в чудесном расположении духа, как я погляжу, — склонившись к уху Александра Сергеевича, тихо заметил я.
— Отнюдь! — Пушкин нетрезво фыркнул. — Сегодня мы играли с ним в карты, и я проигрался в пух и прах! Просто я отложил переживания об этом до завтра. А сегодня мы гуляем на деньги победителя. Адам, будь добр, подойди!
Манцевич приблизился, спросил:
— Ну что тебе еще, светило, опять реванша захотел?
— Ты сегодня у нас вместо ларца Кощеева со златом, — важно сказал Пушкин. — Поэтому рекомендую тебе немедленно выпить за знакомство с моим старым другом… что ты там пьешь, Дима?
— То же, что и ты. Испанский херес.
— Вот! Здравый выбор мудрого… а еще и молодого человека! Так выпьем, Адам, где же кружка… Давай лечи мне боль в душе…
— Все-все, придержи коней, Александр, — перебил его Манцевич. — А то новый стих про Петербург сочинишь ненароком.
Пушкин расплылся в улыбке и, крикнув Луи, чтобы принес херес, парировал вполголоса:
— Э, нет, брат Адам. Раньше было привилегией писать, что думаешь. Потом — то, что хочет видеть от тебя цензура. А теперь есть привилегия молчать, а не петь хором оды самодержавию.
Сказав это, Александр Сергеевич снисходительно похлопал Манцевича по плечу и устремился к накрытому яствами столу.
За ним уже сидели наши общие друзья и незнакомые мне люди — видимо, друзья Адама. Помимо печеного картофеля, макарон с пармезаном и пожарских котлет, на столе были любимые закуски поэта — и ботвинья, и квашеная капуста, и моченые яблоки… А подошедший с хересом Луи, обняв Пушкина, заверил, что вскорости подадут и калью с огурцом.
— Обожаю тебя, мой друг! — просиял Александр Сергеевич.
Не успел я занять свободный стул возле Пушкина, как он вздернул всех на ноги, воскликнув:
— Ну что, выпьем за нашего любимого гостя, Адама Манцевича. По случаю его приезда я даже уступил ему партию в карты.
— Какая же ты язва, Александр. — Адам покачал головой, но губы его кривила улыбка — наверное, это значило, что он оценил шутку и не обижается. — Давайте выпьем за то, чтобы наш Пушкин больше сегодня не говорил тостов.
— Спешу напомнить, друзья мои, — вставил Александр Сергеевич с улыбкой, — что, несмотря на проигрыши в азартных играх, слова «вашего Пушкина» остаются моей истинной удачей, так что на вашем месте я бы не отказывался от тостов.
Поддержав его одобрительным гулом, все гости немедленно выпили. Мы с Пушкиным последовали их примеру, после опустились на стулья.
— Как только я начинаю забывать, что ты поэт, — прошептал я на ухо Пушкину, — ты быстро мне об этом напоминаешь.
— Поэт во сто шуб был одет… пока за стол с картами не сел на табурет… — проворчал Пушкин. — Муть полная. Но кому-то да нравится.
— Ты весьма самоироничен, — заметил я.
— Сарказм и ирония всегда рождаются из боли, а ее в моей душе хоть отбавляй, тебе ли не знать, — сказал Пушкин.
Он вилкой подцепил грибочек, вазочка с которыми скрывалась за блюдом картошки, и отправил его в рот. Я смерил поэта взглядом, спросил:
— Неужели ты всерьез переживаешь из-за карточного проигрыша?
— Помилуй!.. — фыркнул Пушкин. — Это вообще пустяк на фоне тех темных дум, что изо дня в день мешают мне жить… но помогают творить.
— То есть изжить их значит для тебя творчески умереть? — уточнил я.
Он ненадолго задумался — то ли потому, что пережевывал гриб, то ли просто осмысляя мой вопрос. Потом налил себе еще полстакана хереса и сказал:
— В целом да. Но у меня не то чтобы много волнений на этот счет. Ведь как изжить эти темные думы? Боль и тоска вшиты в ткань самого́ русского существования. Это одновременно дар и проклятье. Как-то один граф, не буду имени его называть, но, может, догадаешься сам… Так вот, сказал этот граф N как-то — завидую, мол, тебе, Пушкин, у тебя в жизни столько переживаний всяческих, а у меня одна тоска, и писать совсем не о чем и не на чем. А я, право, иногда хочу эти мои переживания сменить на скуку смертную и лежать, поплевывая в потолок… но где там мне?
— Лукавишь, ох, как ты лукавишь, — влез в разговор Адам. — Ты и дня не проживешь без своих чертовых стихов.
— Да и слова твои на вес золота, — вставил кто-то.
Манцевич скривился, заметил:
— Но словами не набить карманы. Иначе Александр был бы самым богатым в мире человеком — слов он, к сожалению или к счастью, знает в избытке.
— Карманы словами не набьешь, безусловно. Но нужные слова наполняют сердца надеждой и волнуют души, друг мой! Они — мой золотой скипетр в царстве случайностей и боли.
— Про боль уже достаточно как будто. — Адам поморщился. — Что насчет любви? Ты всегда был… любвеобилен.
— А что любовь? — Пушкин хохотнул. — Любовь — это эликсир жизни… или самая большая боль на свете! Любовь разжигает пламенные страсти, освещающие наши самые темные ночи. Но будьте осторожны, друзья мои, ведь в любви порой таится и жало безответного чувства. Но в этом, возможно, и заключается главный секрет литературного кода…
Надо же! Снова и снова я натыкался в своих путешествиях меж времен и мест на этот термин — «литературный код»! С кем бы ни доводилось мне говорить — с писателями-прозаиками, с поэтами ли — но все твердили о нем…
— Как насчет секрета литературного кода, друг мой? — спросил я осторожно, будто боялся спугнуть пушкинскую откровенность. — Как ты его понимаешь?
— О, литературный код — это загадка, окутанная складками моей поэзии. Загадка, разжигающая угли любопытства и манящая завистливые души разгадать ее тайны.
— У тебя порой очень сложные конструкции, — сказал Адам. — Может, поэтому тебе и в картах не везет.
— Да брось ты свои карты. То, что я делаю, что для меня важно, — это лабиринты умов, паутина слов, опутывающая завистливые сердца… вроде твоего. Вот оно, истинное свидетельство глубины литературного мастерства и верного применения литературного кода!
— Но в чем же смысл литературного кода? — не унимался я.
— Ах, литературоведы… Вы все норовите измерить линейкой. Но это же не аксиоматика Ньютона, право слово. Пробуйте и ищите ту формулу, что годится именно для вас, свой стиль, если можно так выразиться.
— А твой стиль, Саша? — продолжал допытываться я. — Как бы ты его описал?
Пушкин задумался ненадолго, потом посмотрел на меня блестящими глазами и сказал:
— Танго слов. Живой танец, в котором сплелись проза и поэзия! Каждый слог — ловкий шаг на сцене выражения. Неосторожное движение — и ты свалишься вниз и будешь растоптан… Поэтому важно находить для каждого слова нужное место.
— Велика наука, — проворчал Адам.
Пушкин удивленно воззрился на друга:
— Поясни-ка?
— А что тут пояснять? У каждого слова есть свое известное значение. И порядок слов в целом в известной степени предопределен.
— Это разве что в китайском, — презрительно сказал Александр Сергеевич. — В русском же у нас куда больше вольности. Да даже в вашем польском! А то, что ты описываешь, — это самая примитивная версия языка, которая использует слова типа «кирпич» и «задница». Литературный же язык строится на более абстрактных вещах, на словах, описывающих душевные состояния, или затрагивающих мышление, время, понимание… там, где мы не можем прямо указать на объект. Странно, что ты не знаешь о разнице между литературным и примитивным языком.
Манцевич обиженно вспыхнул:
— Всё я знаю! Но, получается, ты нарочно отчуждаешь ту часть горячо любимого тобой русского языка, которая касается кирпичей и задниц?
Пушкин закатил глаза.
— Да боже мой, Адам, я тебе сейчас с ходу сочиню такое на этих примитивных словах, что ты до конца жизни не забудешь!
— Просим! — загудели остальные гости праздника, которые с интересом наблюдали за их перепалкой.
Пушкин окинул всех взглядом, подмигнул мне и с чувством продекламировал:
Мой друг наивен, словно агнец,
Тебе я шлю свой пылкий спич:
Я столько видел в мире задниц,
Но тверд мой нрав был, как кирпич.
Его слова эхом разнеслись по ресторану, оставив, я уверен, неизгладимое впечатление смелости и артистизма у каждого из местных выпивох. Публика — за столом и не только — радостно захохотала, Адам покраснел, а Пушкин захихикал, довольный собой.
— В этом и есть литературный код, мой друг, — наклонившись к моему уху, тихо сказал поэт. — В умении владеть словом живым, а не мертвым.
Мы сидели в кабаке еще долго, часов до двух ночи. Манцевич и Пушкин напились просто безбожно и заплетающимися языками много спорили о Петербурге и рифмах, пока Александр Сергеевич не сказал со вздохом:
— Устал я что-то… А поедемте к цыганам?
Я вздрогнул. Байки о том, как Пушкин ездит к цыганам и пропадает там по несколько дней, давно стали притчей во языцех. Недавно Александр Сергеевич и вовсе стал кумом любимой своей певицы Стеши — покрестил ее внучку.
Судя по тому, как шатало Пушкина по пути к выходу из ресторана, мы рисковали задержаться у цыган на несколько дней.
Впрочем, главную вещь, которая запомнилась мне на всю оставшуюся жизнь, Александр Сергеевич сообщил как раз на второй день нахождения в Грузинах, под грустный аккомпанемент желтой гитары.
Эта вещь гласила, что Пушкин позволил себе страшную прихоть…
PAUSE OF GENERATE
ЧТОБЫ ПРОДОЛЖИТЬ, ПЕРЕЙДИТЕ НА ПЛАТНУЮ ПОДПИСКУ «VSEMIRSKIY-PRO».
У меня вырвалась усмешка. На самом интересном месте, вот уж точно.
Я открыл ссылку с платной версией, ввел реквизиты карты, но отчего-то оплата не прошла. Попробовал несколько раз — самые разные карты, но система продолжала выдавать сбой.
Откинувшись на спинку кресла, я решил пофантазировать.
Что такого важного мог сказать Пушкин в пылу кабацких посиделок? Неужто рассказал секрет литературного кода? Или просто сказал: «Не садись играть с шулером, у него все карты крапленые»?
Словно сжалившись надо мной, нейросеть предложила:
ВЫ МОЖЕТЕ СОХРАНИТЬ РЕЗУЛЬТАТ И ОПЛАТИТЬ ПОЗЖЕ.
Поколебавшись недолго, — ох, вымогатели!.. — я нажал кнопку «Сохранить».
Оставалось надеяться, что завтра проблем с оплатой не будет.
Максим Привезенцев
О книге - https://pontograph.taplink.ws